...И Шахерезада в этот

     Первый служебный день

     начала рассказ -
И Шахерезада в этот

     Первый служебный день

     начала рассказ -

     О выдвиженце на час

     - Рассказывают, о счастливый начальник конторы по  заготовке  Когтей  и
Хвостов, что два года назад жил в  Москве  начальник  обширного  учреждения,
ведавшего снабжением граждан Горчицей  и  Щелоком,  -  высокочтимый  товарищ
Ливреинов. И был он так  горяч,  что  никто  не  мог  соперничать  с  ним  в
наложении резолюций. И не  было  в  Москве  начальника  удачливее,  чем  он,
который выходил холодным из огня и сухим  из  воды.  И  ни  одна  чистка  не
повредила ему, да продлит ЦКК его дни. Уже ему казалось, что путь его всегда
будет усыпан служебными розами, когда произошел случай, который привел этого
великого человека к ничтожеству...
     В эту минуту Шахерезада заметила, что часовая стрелка  пододвинулась  к
четырем.  Как  бы  не  желая  дольше  злоупотреблять  разрешением   товарища
Фанатюка, Шахерезада скромно умолкла. И высокочтимый товарищ Фанатюк  сказал
про себя:
     "Клянусь Госпланом, что я не уволю ее, пока не узнаю, что  случилось  с
начальником Горчицы и Щелока".

     Выдвиженец на час

А когда наступил

     Третий служебный день,

     Шахерезада Федоровна, явившись на службу ровно  в  десять  часов  утра,
сказала:
     - ...Этот  универсальный  план,  -  ответил  Ливреинов,  -  гарантирует
изжитие любого выдвиженца из любого учреждения в один день. Слушайте, глупые
и  неопытные  секретари.  Слушайте  и  учитесь.  Я  не  заставлю  выдвиженца
подметать полы, как это делают пижоны. Я не стану морить его бездельем,  как
это практикуется отпетыми дураками. Я поступлю совершенно иначе. Я введу его
в свой кабинет, дружески пожав ему руку, раскрою перед ним все шкафы и вручу
ему  все  печати,  включая  сюда  сургучную,  восьмиугольную,  резиновую   и
квадратную. Я проведу его по всем комнатам, я представлю ему всех служащих и
скажу им: "Выполняйте все приказы этого товарища, каковы  бы  они  ни  были,
потому что это мой заместитель". Я проведу его в гараж  и  доверю  ему  свою
лучшую машину, которую я только недавно выписал из Италии за  тридцать  пять
тысяч рублей золотом. И, всячески обласкав его, я уеду на один день, поручив
выдвиженцу все сложнейшие дела моего большого учреждения.  И  за  этот  один
день он, не имеющий понятия о заготовке Горчицы и Щелока,  наделает  столько
ошибок и бед, что его  немедленно  вышвырнут  и  даже  не  пустят  назад  на
производство. Я сделаю его калифом на час и несчастным на всю жизнь.
     И, пройдя мимо изумленных секретарей, товарищ  Ливреинов  направился  в
прихожую,  где  на  деревянной  скамье  томился  застенчивый   Папанькин   в
бобриковом кондукторском полупальто.
     - Здорово, товарищек! - воскликнул Ливреинов. - Тут наши бюрократы тебя
ждать заставили. Ну, пойдем.
     И, обняв оторопевшего от неожиданной ласки Папанькина, он  ввел  его  в
свой кабинет, раскрыл перед ним все шкафы и вручил ему все  печати,  включая
сюда сургучную, восьмиугольную, резиновую и квадратную. Затем он провел  его
по всем комнатам, представил ему всех служащих и сказал им:
     - Исполняйте все приказы товарища... товарища...
     - Папанькина! - помог выдвиженец.
     - Товарища Папанькина, каковы бы эти приказы ни были,  потому  что  это
мой заместитель.
     Потом, всячески обласкав его, уехал на один  день.  Перед  отъездом  он
поручил Папанькину все сложнейшие дела по заготовке Горчицы и Щелока.
     Но тут Шахерезада Федоровна заметила, что стрелка стенных часов подошла
к четырем, и скромно умолкла.
     А когда наступил

     Четвертый служебный день,

     она сказала:
     - ...И Щелока. И, гордый своей незаменимостью  и  уменьем  выходить  из
самых сложных положений, товарищ Ливреинов уехал. И вот все о нем.
     А выдвиженец Папанькин действительно наделал  за  один  день  множество
бед. Он сел в автомобиль, так легкомысленно доверенный  ему  Ливреиновым,  и
объехал все склады. Там он не нашел ни  грамма  горчицы,  ни  унции  щелока.
Зато, вернувшись в контору, он обнаружил тонны отношений и других никому  не
нужных отвратительных бумаженций. После этого  Папанькин  выгнал  всех  трех
секретарей и их ближайших родственников числом тридцать.
     Вторую половину дня он посвятил работе созидательной, расторг  договоры
с частниками, ободряя достойных ободрения и порицая заслуживающих порицания.
Впервые за три года учреждение работало нормально  и  впервые  за  три  года
служащие понимали, для какой цели сидят они за своими конторками. Конец  дня
ушел на составление бумаги к прокурору с просьбой приступить к  следствию  о
служебных деяниях товарища Ливреинова.  И  вот  все  о  Папанькине.  Что  же
касается Ливреинова, то на  другой  день  его  уже  вели  по  направлению  к
исправдому.
     - Таким образом, - закончила Шахерезада Федоровна, - незаменимейший  из
незаменимых пал от своей собственной руки.  Но  эта  история,  -  продолжала
Шахерезада, -  ничто  в  сравнении  с  историей  о  двойной  жизни  товарища
Портищева. И если вам угодно ее выслушать, я расскажу эту историю.
     - Просим,  просим!  -  закричали  члены  комиссии.  Но  тут  Шахерезада
заметила, что служебный день окончился, и скромно умолкла.

Рассказ о товарище Алладинове и его волшебном билете

     И Шахерезада Федоровна начала:
     - Рассказывают, о высокочтимый товарищ Фанатюк, и вы, члены комиссий по
чистке, что мастер Тихон Алладинов был человеком скромным и деятельным.
     Горячность, смелость и трудолюбие Тихона  Алладинова  были  оценены  по
достоинству. И вот в один из  прекраснейших  дней  его  жизни,  на  открытом
собрании  ячейки,  Алладинову   вручили   партийный   билет   в   коричневом
переплетике.
     Взволнованный всем этим,  Алладинов  вышел  во  двор  электростанции  и
присел на крылечке. Дивная и радостная картина представилась его глазам:  за
рекой в елочных огнях лежал город, звездами было засыпано  небо,  от  работы
электростанции под ногами Алладинова тряслась земля, а внизу с шумом  бежала
в темную реку отработанная вода.
     Счастливое  раздумье  Алладинова   прервал   старый   рабочий   станции
Блюдоедов.
     - Вот что, Тихон, - сказал он, - ты только что получил партийный билет.
Знай  же,  что  этот  билет  наделен  удивительнейшими  свойствами.   Иногда
достаточно лишь раскрыть его и похлопать по нем ладонью, чтобы получить  то,
чего  желаешь,  или  избавиться  от  того,  чего  не  желаешь.   Это   очень
соблазнительно, но именно этого делать нельзя.
     В этом месте Шахерезада прекратила свой рассказ, потому  что  служебный
день окончился.
     А когда наступил

     Седьмой служебный день,

     начальник конторы Фанатюк  и  члены  комиссии  прибежали  в  учреждение
спозаранку и, как только аккуратная  Шахерезада  Федоровна  ровно  в  десять
часов вошла в кабинет, встретили ее нетерпеливыми криками:
     - Что же сделал товарищ Алладинов, узнав о волшебных  свойствах  своего
билета?
     И Шахерезада, вежливо улыбнувшись, сказала:
     - Знайте же, что товарищ Алладинов  в  течение  двух  лет  вел  себя  с
примерной скромностью и работал больше, чем когда бы то ни было.
     Но однажды в доме Алладинова  назначили  экстренное  собрание  жильцов.
Разбирался  животрепещущий  вопрос  о  том,  кому  дать  две  освободившиеся
комнаты. В таких случаях никогда не бывает разногласий. Все хотят  одного  и
того же. Каждый жилец хочет получить комнату, и именно для себя.
     Экстренное собрание продолжалось тридцать  шесть  часов  без  перерыва.
Было выкурено три тысячи папирос "Пли" и около восьмисот  козьих  ножек.  Во
время прений председателю дали восемь раз по морде и в шести случаях он  дал
сдачи. На семнадцатом часу  уволокли  за  ноги  двух  особенно  кипятившихся
старушек. На двадцать четвертом часу упал в обморок сильнейший  из  жильцов,
волжский титан  Лурих  Третий,  записанный  в  домовой  книге  под  фамилией
Ночлежников.
     Но обмен мнениями  ни  к  чему  не  привел.  Тогда  председатель,  лицо
которого носило кровавые следы прений, заявил, что распределит комнаты своей
властью.
     К этому времени в душе  Алладинова  созрело  желание  получить  комнату
какими-то ни было средствами. Он увел председателя в  уголок  и  прижал  его
спиной к домовой стенгазете "Вьюшка". Потом, сам не сознавая, что делает, он
вынул из кармана партийный билет в коричневом  переплетике;  быстро  раскрыл
его и похлопал ладонью. И Алладинов сразу же заметил  волшебную  перемену  в
председателе. Глаза председателя  покрылись  подхалимской  влажностью,  и  в
комнате вдруг стало тихо.
     На другой день Алладинов переменил свою комнату с  пестрыми  обоями  на
большую, удобную квартиру в ущерб другим, имевшим на то большее право.
     "Дурак Блюдоедов, - подумал он, - зря только отговаривал меня.  Билетик
- хорошая штука".
     И с тех пор товарищ Алладинов  совершенно  изменился.  Он  безбоязненно
раскрывал билет и...
     В этом месте Шахерезада заметила, что служебный день закончился.
     А когда наступил

     Восьмой служебный день,

     она сказала:
     - Он выбирал людей потрусливее  и  безбоязненно  раскрывал  перед  ними
билет, привычно хлопал  по  нем  ладонью  и  часто  получал  то,  что  хотел
получить, и избавлялся от того, от чего хотел избавиться.
     И постепенно  он  переменился.  Он  занял,  явно  не  по  способностям,
ответственный пост с доходными командировками; от производства его  отделила
глухая стена секретарей, и он научился подписывать бумаги, не  вникая  в  их
содержание, но выводя зато забавнейшие росчерки.  Он  научился  говорить  со
зловещими интонациями в голосе и глядеть на просителей невидящими  цинковыми
глазами.
     А билет приходилось раскрывать и пользоваться его волшебными свойствами
все чаще. Потребности Алладинова увеличивались.  Казалось,  желания  его  не
имеют границ. Его молодая жена, Нина Балтазаровна,  одевалась  с  непонятной
роскошью. Она носила меховое манто, усеянное белыми лапками,  и  леопардовую
шапочку. С утра до вечера она твердила мужу,  что  "теперь  все  умные  люди
покупают бриллианты". Сам товарищ Алладинов выходил на улицу, одетый богаче,
чем Борис Годунов в бытность его царем. На нем была богатая шапка,  тяжелая,
как шапка Мономаха, и длинная шуба.
     Однажды, возвращаясь домой, он попал в переполненный трамвай. И, на его
беду, он попал в один  из  тех  зараженных  ссорою  вагонов,  которые  часто
циркулируют по  столице.  Ссору  в  них  начинает  какая-нибудь  мстительная
старушка  в  утренние  часы  предслужебной  давки.  И  мало-помалу  в  ссору
втягиваются все пассажиры вагона, даже те, которые попали туда через полчаса
после начала инцидента. Уже зачинщики  спора  давно  сошли,  утеряна  уже  и
причина спора,  а  крики  и  взаимные  оскорбления  все  продолжаются,  и  в
перебранку вступают все новые и новые кадры пассажиров. И в таком вагоне  до
поздней ночи не затихает ругань.
     В такой именно, зараженный драчливой бациллой, вагон попал в  нетрезвом
состоянии товарищ Алладинов. В трамвае  он  давно  уже  не  ездил,  так  как
пользовался автомобилем.
     И едва он попал на площадку, как оскорбил мирного пассажира  словом  и,
не дожидаясь ответной реплики, оскорбил его также и действием.  Все  это  он
проделал, весело улыбаясь и представляя себе удивление милиционера при  виде
волшебного билета.
     И, вдоволь насладившись,  он  вынул  билет  в  коричневом  переплетике,
раскрыл его и похлопал по нем ладонью. Но  билет  не  привел  милиционера  в
трепет.
     - А еще партийный! - сказал бравый милиционер. - Позор, позор, позор!
     И,  заломив  руку  пьяного   товарища   Алладинова   японским   приемом
"джиу-джитсу", милиционер свел его в отделение. Билет остался в отделении  и
больше не возвращался к его обладателю.
     И пухлая звезда товарища Алладинова померкла с еще  большей  быстротой,
чем взошла, потому что обнаружились все его нечистые дела. И вот все об этом
позорном человеке. Но эта история, как она  ни  интересна,  далеко  уступает
рассказу о двух друзьях - о товарище Абукирове и товарище Женералове.
     - Я ничего не слыхал  об  этих  людях!  -  сказал  товарищ  Фанатюк.  И
подумал: "Клянусь Госпланом, я не уволю ее, пока  не  узнаю  этой,  по  всей
вероятности, замечательной истории!"

Человек с бараньими глазами

     - В этом рассказе, -  начала  Шахерезада  Федоровна,  -  будет  описана
головокружительная карьера человека с бараньими глазами.
     Борис  Индюков  сызмальства  обучался  в  литературных   университетах,
академиях и пантеонах.  Он  поставил  себе  целью  стать  великим  писателем
советской  земли,  но  Институт  Стихотворных  Эмоций,  где   он   обучался,
прихлопнул Главпрофобр, прежде чем Борис Индюков понял, что  в  конце  фразы
необходимо ставить точку.
     Оставались еще две литературных избушки, где молодых людей посвящали  в
таинства слова, одновременно освобождая от  воинской  повинности:  ИДИЭ  или
Институт  Динамики  и  Экспрессии  на  Поварской  улице  и  литкурсы  артели
лжеинвалидов под названием Литгико при ГАХНе.
     Дела артели  Литгико  шли  плохо,  так  что  ректор  беллетристического
предприятия гр. Мусин-Гоголь уже собирался сматывать удочки: ему не под силу
было конкурировать с Институтом Динамики и Экспрессии. Литгико пустовало,  а
ученики валом валили в ИДИЭ, куда поступил также и Борис Индюков.
     Но не успел  Борис  Индюков  решить,  заняться  ли  ему  динамикой  или
посвятить себя экспрессии, как Главпрофобр закрыл и эту литизбушку.
     С печальным воем кинулись ученики в  уцелевшее  Литгико.  Впереди  всех
бежал Борис Индюков. Бараньи его глаза блистали вдохновением.
     Но Мусин-Гоголь прекрасно учел конъюнктуру, создавшуюся на литературной
бирже, и взимал с новых учеников плату за два года вперед.
     Литгико занимало  половину  магазина  на  1-й  Тверской-Ямской.  Вторую
половину  и  окно  арендовал  часовой  мастер   Глазиус-Шенкер,   окруженный
колесиками, пенсне и пружинами. В магазине часто и резко звонили будильники.
В глубине помещения сидел  торжествующий  Мусин-Гоголь,  принимал  деньги  и
выдавал квитанции. Рядом с ним помещался Отдел отсрочек,  где  предъявителям
квитанций выдавались нужные бумаги. А в  самом  темном  углу  магазина,  где
часовщик  свалил  свои  неликвидные  товары,   сидел   профессор-вундеркинд,
тринадцатилетний декан факультета ритмической прозы, и  громко  читал  стихи
Веры Инбер.
     Ровно через два часа после зачисления Индюкова в ряды студентов угрюмый
Главпрофобр  закрыл  последний  литературный  оазис.   Денег   ученикам   не
возвратили, потому что Мусин-Гоголь успел спастись, увозя с собою  плату  за
право обучения.
     И снова Борис Индюков остался ни при чем, так  и  не  узнав,  точно  ли
необходимо ставить точку в конце фразы. Но тяга к  изящной  литературе  была
настолько велика, что Борис решил  немедленно  же  приступить  к  творческой
работе. За два месяца он сочинил роман из жизни дровосеков и дровосечек  под
названием  "Пни".  Своего  первенца  Индюков  посвятил  "Начальнику  гублита
дружелюбиво". Но эта предусмотрительность ни к  чему  не  привела.  Ни  одно
издательство не  согласилось  напечатать  роман  "Пни",  у  автора  которого
катастрофически не ладилось дело со сказуемым. Начальник гублита  так  и  не
узнал о дружелюбивом посвящении.
     Тогда Индюков написал шесть романов: "На перепутье", "Пути  и  овраги",
"Шагай, фабзаяц", "Серп и молот", "В ногу" и "Дуня-активистка".
     Ни один из них не  был  напечатан,  и  Борис  Индюков  начал  уже  было
отчаиваться, когда в его голову пришла замечательная мысль.
     Но тут Шахерезада Федоровна заметила, что служебный день  окончился,  и
скромно умолкла. Когда же наступил

     Десятый служебный день,

     она сказала:
     - ...В его голову пришла замечательная мысль.
     Сообразив,  что  конкурировать  с   пятьюдесятью   тысячами   советских
писателей - задача нелегкая и требующая некоторого дарования, Борис  Индюков
мыслил три дня и три ночи. И все понял.
     "Зачем, - решил он,  -  самому  писать  романы,  когда  гораздо  легче,
выгоднее и спокойнее ругать романы чужие".
     И с жаром, который сопутствовал ему во всех начинаниях,  Борис  Индюков
принялся за новый жанр. На его счастье, молодая  неопытная  газета  "Однажды
утром" задумала библиографический отдел по совершенно новой системе.
     - Понимаете? - радостно говорил  редактор  Индюкову,  который  случайно
оказался в его кабинете. - Мы строим отдел  библиографии  совсем  по-новому.
Каждая рецензия - три строки. Понимаете? Не больше! Гениально! Отдел  так  и
будет называться: "В три строки".
     - Понимаю! - радостно отвечал Индюков.
     - Отлично! - ликовал редактор. - Утрем нос всем толстым журналам!
     - Утрем! - кричал Индюков  тем  же  тоном,  каким  суворовские  солдаты
кричали: "Умрем".
     Новая работа совершенно поглотила Бориса Индюкова. В трех строчках  как
раз вмещалось все то, что Индюков мог сказать о толстой в четыреста  страниц
книге.
     Рецензии на отечественные романы писались по форме э 1.
     "Автор. Название книги. Из-во. Год. Цена. Числе  страниц".  Кому  нужна
книга писателя  (такого-то)?  Никому  она  не  нужна.  Мы  рекомендовали  бы
писателю (такому-то) осветить быт мороженщиков, до  сих  пор  еще  никем  не
затронутый".
     Рецензии на иностранные романы писались по форме э 2.
     "Автор. Название книги. Из-во. Цена. Число страниц". Книга французского
писателя (такого-то) написана со свойственным иностранцам мастерством. Но...
кому нужна эта книга? Никому она не нужна. Эта книга не впечатляет".
     Подписывался Индюков самыми разнообразными инициалами,  стараясь  таким
образом сбить со  следа  писателей.  Он  подписывался:  "Б.  И.",  "А.  Б.",
"Индио", "Индус", "Инус", "Иус", а иногда просто "ов". Но, несмотря  на  эти
предосторожности, Индюкова иногда выслеживали и поколачивали.
     Спасаясь от побоев, Индюков вошел  в  охрану  труда  с  ходатайством  о
выдаче ему панциря, но  получил  отказ,  так  как  параграфа  о  панцирях  в
колдоговоре не нашли. Тогда на великие доходы от маленьких рецензий он  сшил
себе толстую шубу на вате и на хорьках и, когда его били, только улыбался.
     Писатели, изнуренные борьбой с "Индио", "Б. И." и - "-овым", переменили
тактику. Малодушные перестали писать, а сильные духом  принялись  заискивать
перед всесильным "Индио".
     Положение Индюкова упрочилось. Его комната была завалена тюками книг  с
автографами.  На  некоторых  из  них  он  с  удовольствием  читал   печатные
посвящения: "Тов. Индюкову - дружелюбиво". И ничто отныне  не  омрачает  его
благополучия.
     И если высокочтимый товарищ Фанатюк или кто-нибудь из  членов  комиссии
захочет написать роман, пусть лучше этого не делает. Борис Индюков  выругает
его в трех строках по форме э 1.
     Но эта история менее занимательная, чем рассказ о "Золотом Лете".
     И товарищ Фанатюк подумал:
     "Клянусь Госпланом, я не уволю ее, пока не услышу рассказа  о  "Золотом
Лете".

Преступление Якова

     И Шахерезада Федоровна начала новый рассказ.
     - Людям свойственно быть недовольными своей профессией.
     Был  недоволен  и  Яков  Трепетов,  испытанный   культработник,   глава
культотдела союза местного транспорта.
     Товарищ Трепетов блестяще украшал свой город. Он  был  честен,  умен  и
работоспособен.   Таких   людей,   как   Яков   Трепетов,    обычно    зовут
бессребрениками.
     - Этот не украдет, - говаривал о нем культработник Умрихин. - Бернардов
украдет, даже Бернгардов может украсть! Я украду! Но Трепетов  Яшка  копейки
чужой не тронет.
     Но Яков Трепетов тронул чужую копейку.
     Это было невероятно, неслыханно, неправдоподобно, но это случилось.
     Светлым майским вечером, когда общественность города  прогуливалась  по
бульвару, культработник  Яков  Трепетов,  этот  бессребреник,  подкрался  на
глазах у всех к сослуживцу своему Умрихину, залез к нему в  карман  пиджака,
вытащил кошелек и неторопливо стал удаляться.
     В конце бульвара его схватил заметивший кражу милиционер.  Трепетов  не
сопротивлялся. Собралась толпа.
     - Он пошутил! - кричал подоспевший  Умрихин.  -  Пустите  его!  Что  за
глупые шутки, Яков?
     - Он пошутил, - поддержала толпа, хорошо знавшая Трепетова.
     И милиционер уже  приготовился  отпустить  шутника  на  свободу,  когда
Трепетов сказал:
     - Я не шутил. Я обокрал этого почтенного гражданина. Я вор. Ведите меня
в темницу. Вяжите меня.
     Однако никто его не вязал. Тогда Трепетов вспылил.
     - Почему, - обратился он к милиционеру, - вы не исполняете  возложенных
на вас обязанностей?
     Милиционер сконфузился и робко заявил, что  раз  потерпевший  не  имеет
претензий, то вести уличенного в темницу нет надобности.
     - Вы не знаете уголовно-процессуального кодекса! -  завизжал  Трепетов,
обводя притихшую толпу злыми глазами. - А  я  знаю!  Я  досконально  изучил!
Заявление  потерпевшего  от  кражи  не   обязательно!   Если   преступление,
предусмотренное сто восьмидесятой статьей уголовного кодекса, совершено,  то
вы обязаны передать правонарушителя в руки правосудия.
     - Что ж, я могу, - неуверенно сказал милиционер,  -  будьте,  граждане,
свидетелями.
     И он повел Якова Трепетова судиться.
     На суде разыгрались драматические  сцены.  Все  свидетели,  подтверждая
факт кражи кошелька с девятью рублями  сорока  четырьмя  копейками  и  одним
выигрышным билетом кругосветной лотереи стоимостью  в  пятьдесят  копеек,  в
один голос говорили, что это выше их понимания.
     Потерпевший в продолжение всего заседания умолял обвиняемого  "оставить
эти глупые шутки". Но обвиняемый был непоколебим.
     - Делайте ваше дело! - заявил он судьям. - Важны не девять рублей сорок
четыре копейки,  а  важен  принцип.  Я  преступил  закон  и  должен  понести
соответствующую кару.
     Но тут Шахерезада Федороввз заметила, что служебный день окончился.
     А когда наступил

     Двенадцатый служебный день,

     она сказала:
     - И суд вынужден был заключить бессребреника на две недели в исправдом.
     - А мне больше и не надо! - сказал Трепетов, просияв. - Спасибо, судьи!
Вы правильно судили!
     Дело в том, что испытаннейший  культработник  и  активный  общественник
Трепетов считал настоящим своим призванием не организацию библиотек, которую
он проводил с большим умением, не оживление кружковой работы и не вовлечение
в клуб старичков, а сочинение стихов.
     Писал он их по ночам, а утром прятал написанное в  сундук  и,  вздыхая,
невыспавшийся и хмурый, шел на работу, повторяя по дороге сочиненные за ночь
строфы:
     Не верь, родимая, наветам,
     Я их не устрашусь! Вотще!
     И грудь моя под дулом пистолета
     Все, все вздыхает по тебе!
     Не верь, родимая, молю - не верь,
     Ведь я люблю тебя, как зверь.
     На такие вот дела тратил культработник ценные часы  своего  отдыха.  Но
часов отдыха становилось все меньше. Расширение сети кружков отнимало у него
строфу за строфой. Вовлечение в клуб старичков требовало столько работы, что
отпуск пришлось перенести на осень.
     А между тем в  душе  зрела  весенняя  поэма.  Даже  название  было  уже
проработано - "Майские грезы". Выявились даже начальные строки:
     По клейким лепесткам уже стекает сок,
     А воды уж весной шумят...
     Времени же совершенно не было. Доведенный до крайности  потными  валами
вдохновения, Яков Трепетов решился на кражу:
     "В  тюрьме  мне  никто  не  помешает,  -  с  горькой   радостью   думал
культработник, - там напишу я "Майские грезы".
     Две недели показались ему достаточным  сроком.  И  потому  он  с  такой
радостью встретил приговор.
     В первый же день, с аппетитом пообедав "передачей",  которую  принес  в
тюрьму безутешный Умрихин, и с отвращением выбросив в "парашу"  найденную  в
булке записку: "Яша! Брось эти глупости!" - Яков Трепетов засел за поэму.
     Под  мерные  шаги  часового  и  под  тихую  перебранку  соседей  хорошо
думалось. Потные валы вдохновения окатили узника. Он почувствовал  привычный
грохот в висках и начал быстро писать:

Майские грезы
     (Поэма)

     По клейким лепесткам уже стекает сок,
     А воды уж весной шумят...
     Но тут дверь камеры с шумом отворилась.
     - Трепетов Яков! - закричал надзиратель.
     - Есть! - ответил поэт, отрываясь от любимого занятия.
     - Идите в клуб. Вы, кажется, культработник? Вас  начальник  культотдела
зовет.
     - Зачем? - воскликнул узник.
     - Вести культработу. Поставить библиотеку на  должную  высоту,  оживить
кружковую работу и вовлечь побольше старичков рецидивистов!
     Со стесненным сердцем побрел  Трепетов  в  клуб.  Но  там,  как  старый
кавалерийский конь,  заслышавши  звуки  трубы,  он  принялся  прорабатывать,
вовлекать и налаживать. И когда он опомнился, срок заключения уже прошел.
     Говорят, что поэма "Майские грезы"  никогда  не  была  закончена.  Ибо,
отсидев свой срок, Трепетов нашел  культработу  запущенной  и  ему  пришлось
работать даже по ночам.
     - Таким образом, - закончила Шахерезада, - одним  плохим  поэтом  стало
меньше! Но эта история ничто  в  сравнении  с  рассказом  о  молодости,  как
таковой.
     - Я ничего не знаю об этом, - сказал председатель  по  чистке,  товарищ
Фанатюк. - Что же это за история?

Процедуры Трикартова

     И Шахерезада Федоровна начала:
     - Знайте, товарищ Фанатюк, и вы, члены комиссии по чистке аппарата, что
весною служилым людом  овладевает  лечебная  лихорадка.  Чем  пышнее  светит
солнце, чем пронзительнее поют птицы,  тем  хуже  чувствуют  себя  служивые.
Молодая трава вырастает  за  ночь  на  вершок,  ртутная  палочка  термометра
подымается кверху так поспешно, словно хочет добраться до второго  этажа,  а
служивым делается все горше и горше.
     Им хочется лечиться, лечиться от чего угодно и как угодно, лишь бы  это
было в санатории и по возможности на юге.
     Мисаил Александрович Трикартов, пожилой, но еще  прыткий  человек,  был
подвержен лечебной лихорадке в особенно сильной степени.
     - Все лечатся, - восклицал он, держась обеими руками за пухлую грудь, -
а я должен погибать. Я тоже хочу лечиться!
     - Что же с вами? - участливо спрашивали сослуживцы.
     - Откуда мне знать! - визжал  Мисаил.  -  Ну  колит,  ну  катар.  Порок
сердца. Я не доктор, но я чувствую.
     И Мисаил побежал к профессору. Он считал, что лечиться можно  только  у
профессоров.
     Профессор долго прикладывал ухо к голому Трикартову и  прислушивался  к
работе его органов с тою внимательностью, с  какою  кошка  прислушивается  к
движениям мыши.
     Во время осмотра трусливый Мисаил Александрович смотрел на свою  грудь,
мохнатую, как демисезонное пальто, полными слез глазами.
     - Ну что? - выговорил он, глядя в спину профессора, который мыл руки.
     Он хотел спросить, "есть ли надежда", но губы у него задрожали и насчет
надежды не вышло.
     - Вы здоровы, - сказал профессор. - Абсолютно.
     - У меня порок сердца! - вызывающе сказал Трикартов.
     Профессор рассердился.
     - А вы знаете, что такое порок сердца?
     За визит к профессору Трикартов уплатил семь рублей, и поэтому он  тоже
рассердился.
     - Знаю, - сказал он. - Порок сердца, это  когда  сердце  стучит.  Кроме
того, у меня еще колит, катар и невроз.
     - Вы дурак, - ответил профессор.
     Тем не менее Трикартов решил лечиться. Сначала  он  хотел  лечить  свои
болезни за счет государства. Но государство этого не захотело.
     Тогда Мисаил убедился,  что  во  врачебных  комиссиях  сидят  такие  же
жулики, как и профессора, занимающиеся частной  практикой,  от  знакомых  он
разузнал, что в Кисловодске хорошо лечат, и купил  себе  койку  в  одном  из
тамошних санаториев.
     Погода благоприятствовала поездке Трикартова. Он поселился  среди  роз.
Он занимал чудную комнату. Но все это не радовало его. Он завидовал.
     С рассвета в санатории начиналась хлопотливая жизнь. Часть больных, как
стадо антилоп, направлялась к источнику, где упивалась нарзаном. Других  под
руки вели к грязевым ваннам. Некоторых пытали душами Шарко.  Были  и  такие,
которых заворачивали в мохнатые  простыни  и  заставляли  потеть.  Со  всеми
что-то делали, с одним лишь Трикартовым ничего не  делали.  И  Мисаил  очень
страдал от этого.
     Но однажды увидел он нечто такое, чего перенести уже не смог.
     Но здесь Шахерезада заметила, что служебный день окончился,  и  скромно
умолкла.
     А когда наступил

     Четырнадцатый служебный день.

     она сказала:
     - Гуляя по санаторию, он забрел во флигелек в саду. Там посреди комнаты
на возвышении сидел человек,  из  волос  которого  бойко  выскакивали  синие
электрические искры. Гудели какие-то машины.
     - А мне почему этого не делают? - спросил Трикартов санитара. - Я  тоже
хочу, чтобы у меня искры. Я Трикартов.
     - Вас нет в списке, - равнодушно ответил санитар.
     Трикартов понял, что эта процедура самая дорогая и ее нарочно  скрывают
от него в саду.
     Вечером,  на  террасе,  в  присутствии  больных  и  гостей,  он  учинил
главврачу большой скандал.
     - Дайте мне мои процедуры, - кричал Мисаил Александрович, прыгая. - Где
мои процедуры? Что это за кузница здоровья! Я деньги платил.
     - Вы здоровы, - сконфуженно говорил главврач. - Вам не нужны процедуры.
Отдыхайте. Старайтесь поменьше волноваться!
     Но Трикартов не спал всю ночь и решил лечиться своею собственной рукой.
На рассвете, пугливо озираясь по сторонам, он поскакал к источнику и вдоволь
напился нарзану.
     - Я им покажу, - сказал он, возвращаясь в санаторий. - Я  уже  чувствую
себя лучше.
     Днем он бегал по опрятным аллейкам, крича:
     - Где горное солнце?
     Не добившись солнца,  Мисаил  Александрович  забрался  в  электрический
флигелек и, приложив к груди цинковую пластинку со шнурами, включил ток.  До
самого вечера он содрогался от сдерживаемой радости, потому что медный  вкус
во рту не покидал его и создавал уверенность в быстром выздоровлении. Ночью,
при свете луны,  он  снова  пробрался  к  источнику  и,  отрыгиваясь,  выпил
шестнадцать стаканов газового напитка.
     - Я им покажу! - шептал он, пробираясь через окно в свою комнату.
     Остаток времени он провел  с  большой  пользой.  Вынув  из-под  кровати
выкраденную синюю лампу, он возлег на постель, озарив себя гробовым  светом,
- лечился всю ночь. Здоровье Мисаила заметно улучшилось, но почему-то пропал
аппетит.  Души  Шарко,  нарзанные  и  грязевые  ванны   пришлось   принимать
конспиративно и большей частью по ночам.
     - Плохо вы что-то выглядите, - сказал ему однажды врач. - Вы  бы  яичек
побольше ели.
     "Знаем! - подумал опытный Мисаил. - Хочет мне сплавить дешевые яички, а
дорогое горное солнце уже месяц, как от меня прячет!"
     Перед самым отъездом Трикартову удалось забраться к  заветному  солнцу.
Но наслаждаться им пришлось всего лишь один час. Спугнула няня. По дороге  в
Москву, на станции Скотоватая, Мисаилу  сделалось  плохо.  Пришлось  вызвать
врача, который установил порок сердца,  катар  желудка  и  общее  отравление
неизвестными газами. Когда Трикартов предстал перед сослуживцами, вид у него
был пугающий.
     - Что с вами? - спрашивали друзья.
     - Залечили, сукины дети! - ответил Мисаил. - Кварцевой лампы  пожалели.
Горное солнце давали в недостаточном количестве. Для наркомов берегли.  Тоже
кузница здоровья!
     - Но эта  история,  -  добавила  Шахерезада,  -  ничто  в  сравнении  с
рассказом о борьбе двух чиновников.
     "Клянусь Госпланом, - подумал товарищ Фанатюк, - что  я  не  уволю  ее,
пока не услышу этого рассказа!"
     И на этом окончился четырнадцатый служебный день.